— И долго мне так стоять? — не выдержал Гивенс.
— Можешь повернуться, — тихо сказал Карташов, — только не делай резких движений.
Гивенс последовал рекомендации товарища и тут же замер как вкопанный.
Примерно в полуметре от него в воздухе болтался острый металлический предмет, оказавшийся навершием металлического же стержня. Еще несколько таких же конструкций, напоминающих земные копья, виднелись по обеим сторонам в небольшом отдалении. А вслед за ними Гивенс разглядел и владельцев «копий» — людей в черных туниках, которые смотрели на космонавтов, не говоря ни слова. Люди (по крайней мере, внешне они ничем не отличались от людей) казались очень хорошо развитыми физически: высокий рост, мощные бицепсы. У одного в руках было не только «копье», но и каменная голова Нефертити-Аэлиты, явно подобранная на дне лодки.
Молчание длилось одну минуту… вторую… третью… и наконец Карташов решился.
— Здравствуйте! — максимально бесстрастным тоном сказал он. — Мы тут не по своей вине и не имеем дурных намерений. Понимаете меня?
Люди в туниках не удостоили его ответом.
— Давай я по-английски, — прошептал Гивенс.
— Спасибо, сам справлюсь, я все-таки штатный контактер, — напомнил ему Карташов. И повторил свою речь на основных рабочих языках Организации Объединенных Наций. С тем же результатом.
— Я еще на языке хауса могу кое-как, — снова влез Гивенс. — Искал свои корни, вот и выучил.
— Это где на таком говорят? — заинтересовался Карташов.
— В Нигерии.
— Ну, попробуй.
Речь Гивенса возымела неожиданный эффект. Воин, державший голову Нефертити, засунул «копье» под мышку, приблизился к Эдварду и протянул ему каменный предмет. Гивенс принял голову обеими руками и прижал к груди. Тогда воин похлопал его по плечу и указал рукой чуть в сторону от обрыва. Там, теряясь среди камней, вилась по склону неприметная тропинка.
— Нам идти туда? — произнес Карташов. — Эдвард, спроси их по-нигерийски!
Но это было уже излишне. Воин, передавший Гивенсу каменную голову, отступил назад, перехватил «копье» боевым хватом и вполне красноречиво начал водить острием в воздухе рядом с космонавтами, как бы подталкивая их к тропинке.
— Не будем спорить, — поспешно сказал Гивенс. — Мы уже идем.
И повторил эти слова на языке хауса.
Жобан внимательно изучал энцефалограмму Гивенса, слабо надеясь отыскать в ней объяснение его странному состоянию.
— Ладно, это уже паранойя, — в конце концов решил он и направился прочь из отсека.
Но, уже добравшись до люка, Жан-Пьер на секунду бросил взгляд на системы жизнеобеспечения Карташова. У врача появилась безумная мысль.
— Бруно, нужна твоя помощь, — вызвал он Пичеррили по интеркому. — Ты сейчас вне вахты, можешь мне помочь?
— Нет проблем, — немедленно отозвался итальянец.
— Возьми в базе энцефалограммы наших пациентов, можешь их сравнить?
— Конечно. Где они?
Жобан по памяти продиктовал путь к файлам медблока. Бруно перекинул записи последних двух дней к себе и уже собрался их просмотреть, как прозвучал сигнал общего сбора.
Аникеев буднично, как на производственном совещании, объяснил экипажу задачи на ближайшие часы. После прохода кометы Гивенса, во-первых, необходимо было провести внешний осмотр отсеков. Во-вторых, следовало осмотреть и крепления паруса, он свою функцию почти выполнил, вскоре от него предстояло избавиться. Поэтому на ближайшее время порядок работ такой:
Аникеев — в открытом космосе;
Булл — за старшего на борту, анализ ситуации со складским-два, поиск возможности открыть отсек;
Жан-Пьер — медотсек, полная готовность;
Бруно — общий мониторинг, поддержка с главного пульта.
Пичеррили сник, он очень хотел поработать за бортом, но приказ есть приказ.
Подготовка к выходу из «Ареса» прошла без каких-либо неожиданностей, через час Бруно уже видел на экране, как человек в неуклюжем белом скафандре двинулся по поверхности корабля. На него, сидящего в одиночестве у главного пульта, вдруг накатила теплая волна ностальгической тоски.
— Удивительно, — Аникеев старался комментировать каждый свой шаг. — Прошли практически сквозь комету, а тут даже ни царапинки… «Чудеса и леший бродит…»
Бруно знал, про какого лешего говорил Аникеев… Он родился в микроскопическом городке срединной Италии — Реканати. Городе великого Леопарди, которого иначе, чем итальянский Пушкин, никто в России не называл. Средневековый городок с башней ратуши, вымощенной камнем городской площадью, ежемесячной ярмаркой антиквариата на ней, с жителями, которые все были знакомы не одно поколение. Жизнь текла так размеренно и легко, что казалось, будто за городской стеной нет ни большого мира, ни XXI века.
— Бруно, который час? — неожиданно спросил Аникеев.
— В Риме одиннадцать тридцать, — немедленно отозвался итальянец.
— Да у меня эта «Омега» барахлит. Ты мне давай такие… реперные точки, надо ориентироваться. И, наверное, горелка не понадобится, повреждений не вижу.
Со словом «горелка» было связано одно из страшных воспоминаний детства — взрыв в доме у Ренато, который жил напротив. Синьора Мария, хозяйка маленького магазинчика, куда по вторникам и четвергам Бруно бегал за хлебом, рассказывала, что рождественский пожар, в котором погибли родители Ренато Бардзокини, был не просто пожаром. Ренато очень любил стареньких родителей, но нарочно подрезал шланг у газовой горелки обогревателя, когда узнал, что они решили не возвращаться домой после Рождества, а остаться жить у сына навсегда. Хотя, возможно, Мария сама это придумала, потому что Ренато все время ссорился с ней из-за парковки…
— Одиннадцать сорок, — сказал Бруно, — Заканчивай осмотр и приступай к проверке руки.
— Я как раз до нее дошел, — ответил Аникеев. — Буквально дошел до ручки.
Итальянец, поняв шутку, хохотнул.
Школу, в которой учился Бруно, не ремонтировали четыреста лет. Так говорил директор. И ручка на входной двери была древняя, словно из эпохи Возрождения. Бронзовая голова льва, казалось, готова укусить каждого входящего школьника. Домой после уроков Бруно добегал за две минуты. Переулок Верцелли, такой тесный, что в нем не могли бы разминуться и два «чиквиченто», встречал его запахом розмарина и бельем, развешанным над головой. Дом родителей прятался в крепостной стене, узкий и высокий — почти в три этажа. Бруно больше всего любил террасу на всю крышу. Летом она раскалялась под солнцем, и пятки жгло как на сковородке. А по ночам, когда вверху загорались мириады ярких звезд, Бруно оставался ночевать под открытым небом, глядя на звезды, на море, которое, если светила луна, блестело узкой полоской вдали. Если долго смотреть на ночное небо, то в конце концов покажется, что ты один во всем мире…
— Бруно, подготовь данные по натяжению фалов. Я пока проверю крепление манипулятора, не нравится мне эта гаечка. Или болтик. Или что там… — буднично говорил Аникеев.
— Да, готовлю.
Пичеррили глянул на соседний экран и вспомнил о просьбе Жобана. Не отрываясь от главного монитора, он запустил программу потокового спектрального анализа. Программа должна была найти совпадающие гармоники во всем массиве данных энцефалограмм.
Джованни Лорини был местным дурачком. Ну, не совсем дурачком. Ему было уже за тридцать, он всегда ходил в широкополой черной шляпе и свободном балахоне, придававшем ему романтический вид. Он называл себя художником, но никто не видел ни одной его картины, несмотря на то, что Джованни каждый день выходил с мольбертом на пленер. Мария рассказывала Бруно, когда он впервые купил у нее домашнее вино, чтобы отметить с друзьями окончание лицея, что всему виной была женщина. Лиана послала Джованни подальше, он начал пить и повелся разумом. «Он выпивает иногда по две бутылки в день!» — ужасалась Мария. А когда Джованни, в дымину пьяный, засыпал в баре, за ним приезжал отец. Приезжал на серебристом «роллс-ройсе», в дорогом пальто, с белоснежным шарфом на шее. Отец Джованни был очень богатым человеком и души не чаял в сыне…
Пискнул сигнал запущенной программы — закончился анализ энцефалограмм.
— Жан-Пьер, ты мне скажи, — Бруно вызвал медотсек, — какое обычно бывает совпадение энцефалограмм у разных людей?
— Ну, иногда совпадают, конечно, в чем-то.
— Ты посмотри на эти импульсы. — Бруно отослал файл врачу.
— Ох, merde, — сказал Жобан, глянув на спектры.
— Командир, двенадцать ноль семь, — Бруно переключился на Аникеева.
— Понял, манипулятор нормально, возвращаюсь.
Каждый месяц на площади перед муниципалитетом, у подножия памятника Леопарди, проходила ярмарка антиквариата. Чего там только не было. От древних кованых гвоздей до старинной мебели, от поделок из глины до тонких серебряных безделушек, от простеньких ученических акварелей до картин эпохи Возрождения. Бруно однажды сам видел, как затряслись при виде какого-то холста руки у дона Ижини, самого уважаемого в городе человека. Дон Ижини вцепился в невзрачную мазню как паук и, видимо, этим жестом повысил ее стоимость втрое. Он, не торгуясь, выписал чек (а чеку дона доверяли безоговорочно) и благоговейно принял картину из рук довольного продавца. Можно себе представить, как он потом рвал на голове волосы, прочитав в газете, что найден неизвестный эскиз Леонардо.
Но у Бруно были свои интересы — тогда он собирал марки и больше всего интересовался советскими, о первопроходцах космоса. Может, именно тогда он впервые подумал о том, что его ждет небо.
Неподалеку от родительского дома стояла главная церковь города — храм Святого Витта. Иногда перед праздниками они всей школой ходили на службу. Однажды, когда надо было петь псалом, а Бруно забыл слова, он, чтобы маэстра Анна-Роза не заметила и не отругала потом при всех, запел первое, что пришло в голову:
…ma dimmi tu dove sara'
dov'e' la strada per le stelle [1] Он был еще совсем маленьким, и ему казалось, что к звездам так легко долететь. Но прагматичные друзья и одноклассники над ним только смеялись…
— Бруно, у обоих присутствуют идентичные ритмы. И это не типичная гармоника для энцефалограммы человека! — Жан-Пьер был взволнован.
— И что?
— Скорее всего, они сейчас там, за гранью сознания, видят одинаковые сны. Я даже боюсь представить — какие.
— А ты уверен, что это не ошибки энцефалографов? — Бруно отвечал врачу, не отрывая взгляда от основного монитора, на котором Аникеев уже заплыл в шлюз.
— Да как можно! Это же просто электроды, которые подключены к центральному процессору через сборщик аналоговых сигналов. У меня нет отдельного прибора, все интегрировано, — удивился Жобан.
— Интегрировано, говоришь? — задумчиво произнес Пичеррили.
Когда Бруно стукнуло четырнадцать, ему, как и принято, купили первый скутер. В тот же вечер он, гордо вырулив через порту Марину — северные ворота городской стены, самые красивые и большие, — поехал на площадь Европы, место, где вечерами собиралась молодежь, и впервые прокатил на заднем сиденье Алессандру.
Спустя четыре года, уже на мощной Honda Shadow, которую родители подарили ему в честь поступления в университет, он несся вдоль корсо Адриатико, в пене штормящего моря, чувствуя, как прижимается к нему Алессандра, ощущая спиной ее грудь, — и вдруг подумал, что счастлив. Способный к наукам юноша, но при этом не какой-нибудь заморыш, а атлет с бронзовым загаром.
Бруно любил море, и как только начинался сезон, его с товарищами всегда можно было найти на пляжах Марчелли. Веселая компания, стакан вина, панини с поркеттой — вот и все, что было необходимо для приятного ничегонеделания после лекций. Одурев от моря, солнца, любви, Бруно с Алессандрой валялись дотемна на песке под шорох моря. И однажды, глядя на звезды, Бруно, как в детстве, остро почувствовал зов неба. Только сейчас оно казалось ему намного ближе. Алессандра, тоже зачарованная звездами, прошептала:
— Мне кажется, что где-то далеко-далеко, на какой-нибудь планете, сейчас стоит девушка и зовет кого-то… и ее голос, голос любви и вечности, летит по всей вселенной, призывая, клича…
Бруно улыбнулся, Алессандра была еще большим романтиком, чем он. Впрочем, это не помешало ей выйти замуж за внука дона Ижини через два месяца после того, как Бруно поступил в аспирантуру Аэрокосмической академии и уехал в Неаполь. Она вполне удовлетворилась ролью провинциальной звезды. И тогда мало кто понял поступок Бруно, который отказался от престижной и высокооплачиваемой инженерной работы на фирме и решил посвятить себя науке.
— А отключи-ка электроды, — попросил Бруно врача.
— В смысле? — не понял Жобан.
— Отключи электроды полностью от одного из пациентов. Ну, от Карташова, например, — пояснил Пичеррили.
— Отключаю, — кратко ответил француз. И закричал: — Сигнал сохраняется! Именно та часть, которая полностью совпадает с сигналом Гивенса!
— Отключи Гивенса.
— Сделано. Картина такая же. Что это может быть?!
— Откуда мне знать? Внешняя наводка, индукция, — бросил Бруно и немедленно переключился на командира. — Слава, обнаружена аномалия в работе медицинской аппаратуры. Возможно, новый сюрприз от складского-два. Булл, ты его еще не вскрыл?
— Нет, — хмуро ответил американец.
— Иду в командный отсек, — сообщил Аникеев.
— Лучше в медицинский, — вмешался Жобан. — Гивенс, похоже, приходит в себя!
Спуск по тропинке оказался совсем не похож на легкий послеобеденный променад. Большие рыжие валуны то и дело преграждали дорогу, громоздясь со всех сторон и совершенно скрывая дальнейший путь. Воины, спускавшиеся вслед за Карташовым и Гивенсом, в таких случаях любезно указывали остриями «копий», куда следует карабкаться теперь.
Гивенсу форсировать каменные преграды было тем более неудобно, что в руках у него по-прежнему оставалась голова Нефертити. И спустя полчаса после начала спуска это все-таки свершилось: влезая на скользкий валун, Эдвард отчаянно взмахнул руками, и каменная голова полетела в пропасть. Но не успел он даже ойкнуть, как произошла еще одна неожиданность: не пролетев и пяти метров, Нефертити исчезла, будто ее и не было.
— Ты это видел??!! — возбужденным шепотом обратился Гивенс к Карташову.
Андрей, шагавший впереди и внимательно смотревший на тропинку, отозвался не сразу.
— Нет. Что там у тебя?
— Я уронил голову в пропасть, но голова исчезла. Я думаю, она попала в мою галлюцинацию и сейчас лежит где-то в корабельном коридоре. Наверное, если мы прыгнем — окажемся там же.
Карташов остановился и повернулся к Гивенсу. Тот подошел к нему вплотную. Воины с «копьями» слегка приотстали: спешить им было некуда, сбежать с такой тропинки нельзя.
— Я не уверен, что попаду в твою галлюцинацию, — четко выговорил Карташов. — Даже когда тебе казалось, что я на корабле, я этого не видел. Если мы прыгнем — может, тебе и покажется, что я вместе с тобой, но как бы мне — в моем собственном восприятии — не разбиться. Не думай, что я боюсь, — я просто пытаюсь рассуждать логически. В конце концов, если я еще жив только благодаря искусственной коме, было бы неверно пытаться из нее выйти.
После этих слов Гивенс вдруг ощутил, что у него самого может не хватить смелости сделать то, что он сам и предложил. Он бросил взгляд на пропасть — долина, покрытая зелеными растениями, стала заметно ближе, отдельные растения различались четко, и все-таки результат падения в пропасть оказался бы роковым. Он обернулся назад — воины были уже рядом и даже подняли свои «копья», давая знать космонавтам, что задерживаться не стоит.
И тогда — чувствуя, как к нему подкатывает волна отчаяния, не удержавшись от хриплого вскрика — Эдвард Гивенс-младший сделал два быстрых шага к краю пропасти, оттолкнулся от валуна и прыгнул.
Сцены в Речном мире написаны приглашенным автором, пожелавшим сохранить анонимность.
[1] Ну, скажи мне, где же она, где та дорога к звездам? (ит.) — слова из песни Лучио Далла.
Добавить комментарий